Сергий Радонежский

Автор: Кучкин В.А.

Вопросы истории, 1992, № 10.

О времени появления на свет сына ростовского боярина Кирилла Варфоломея, впоследствии принявшего монашество под именем Сергия, по-разному (от 1313 до 1322 г.) говорится не только в популярной, но и в научной литературе. Точно так же указываются разные годы основания им Троицкого монастыря (от 1337 до 1345) и его смерти (от 1391 до 1397). Несогласия в определении вех жизни и деятельности Сергия Радонежского объясняются бедностью имеющихся источников. Кроме его Жития в распоряжении исследователей есть 12 упоминаний о Сергии в летописях и 7 документов, где прямо или косвенно называется троицкий настоятель. Однако среди всех источников агиографический памятник остается главным. Большую работу по выявлению списков памятника проделал в последние годы Б. М. Клосс. В хранилищах Москвы, Петербурга, Киева и Вильнюса он обнаружил около 400 рукописей, содержащих Житие Сергия Радонежского, сравнил списки, определил редакции и дал картину их сменяемости[1]. Благодаря этому биографию знаменитого игумена теперь можно восстанавливать не по случайно набранным из разных переделок его Жития данным, а на основании наиболее надежных сведений, содержащихся в древнейших редакциях.

Первый биограф Сергия, крупный русский средневековый писатель Епифаний Премудрый начал собирать материал о нем в 1393—1394 годах. В течение 20 лет он написал некоторые разделы («главизны») Сергеева Жития, но «не по ряду» — «предняя назади, а задняя напреди». Более или менее окончательную отделку своему труду он придал в 1418 г., спустя 26 лет после смерти Сергия[2]. Таким образом, Житие писалось в лучшем случае при младших современниках троицкого настоятеля, которые не были свидетелями его детства и юности. Да и другие приводимые Епифанием со ссылками на неких «старцев» сведения должны тщательно сопоставляться между собой и сравниваться со свидетельствами других источников. Только таким образом и можно попытаться составить достоверную биографию Сергия Радонежского, оставив в стороне позднее приписанные ему деяния[3].

Согласно Епифанию, семья родителей Сергия жила в селе, далеко от столицы местного княжества города Ростова. На 40-й день после рождения сын Кирилла и его жены Марии был крещен и назван Варфоломеем. Поскольку память апостола Варфоломея особенно чтилась 11 июня (в иные числа празднуют перенесение его мощей или отмечают Варфоломея вместе с другими 11 апостолами), можно полагать, что Сергий родился за 40 дней до 11 июня, т. е. 3 мая. Но какого года? Среди других Епифаний Премудрый называет одно событие, по которому совершенно точно можно судить об этом годе — Ахмулову рать. Речь идет о военном нападении на русские города ордынских войск под предводительством Ахмыла. Поход этот имел место в 1322 году[4]. Тот же год получается и при иных расчетах. Точная дата кончины [75] Сергия — 25 сентября 1392 года[5]. Согласно Похвальному Слову Сергию, написанному между 1406 и 1418 гг. тем же Епифанием Премудрым, Сергий жил 70 лет[6]. Итак, троицкий игумен родился 3 мая 1322 года. И хотя эта дата явно расходится с указанием Епифания Премудрого на рождение Сергия в годы патриаршества в Константинополе Каллиста, верна именно она[7].

Варфоломей был вторым сыном в семье. Старше его был Стефан, младше — Петр. Оба они быстро выучились грамоте, которая Варфоломею никак не давалась. Однако семи лет мальчик научился читать. Может быть, сравнительно позднее развитие мешало ему дружить со сверстниками, он был склонен к уединению, и даже мать, как сообщает Епифаний, обращалась к нему с упреками: «И двенадцати лет нет тебе, а грехи поминаешь». Варфоломею не исполнилось еще 12 лет, когда в судьбе его семьи произошли большие перемены.

Отец его, ранее богатый человек, под старость обеднел. Причинами были частые поездки его с ростовским князем в Орду, где надо было раздавать подарки ханам и их окружению, частые визиты татарских послов, которых следовало принимать, кормить и поить вместе с их свитой; постоянные тяжелые дани и выходы, которые уплачивались Орде; хлебные неурожаи в Ростовской земле. Последней каплей, переполнившей чашу терпения семьи ростовского боярина, было, по словам Епифания, «насилование, сирЪчь кня(же)ние великое досталося князю великому Ивану Даниловичю, купно же и досталося княжение Ростовьское к МосквЪ». Переход Ростова под власть Калиты сопровождался насилиями и издевательствами над населением. Посланные Иваном Калитой Василий Кочева и Мина отнимали имущество у ростовских жителей, многих изранили и изувечили. Даже самого «епарха градского» — старейшего ростовского боярина Аверкия — москвичи повесили вниз головой: жизни не лишили, но жестоко надругались.

Жители Ростова и всего княжества испытывали смертельный страх перед московскими воеводами. И Кирилл не выдержал. Со всем родом своим он «въздвижеся и преселися от Ростова въ РадонЪжь». Так называлась волость, входившая в состав владений уже не ростовского, а московского князя. Семья Кирилла поселилась близ церкви Рождества Христова, т. е., очевидно, рядом с самим селом Радонежским, центром волости. И не один Кирилл сменил место жительства, «с ним и инии мнози преселишася от Ростова... въ РадонЪжь юже даде князь великы сынови своему мЪзиному князю АндрЪю. А наместника постави въ неи Терентиа Ртища, и лготу людем многу дарова и ослабу обЪьщася тако же велику дати». Так заканчивается рассказ о переселении.

«Насилование» над Ростовом Ивана Калиты настало, по словам Епифания, когда была «великая рать татарьскаа, глаголемая Федорчюкова, Туралыкова, егда по неи за год единъ»[8], т. е. через год после того, как Федорчюк, Туралык, Сюга и иные ордынские темники опустошили Тверское княжество в конце 1327 — начале 1328 г.[9], подавляя антиордынское восстание. Следовательно, семья ростовского боярина Кирилла переселилась в Радонеж не ранее 1329 года. Дату можно уточнить.

Отъезд Кирилла вместе со всей семьей из Ростова Епифаний ставит в связь с получением Иваном Калитой великого княжения Владимирского, ханский ярлык на управление которым выдавался тогда различным русским князьям, чаще других — московским. В 1328 г. под управление Калиты перешла половина великого княжества Владимирского, а в 1332 г. — все великое княжение. До 1331 г., когда в Ростове правили два князя, Федор и Константин, Ростов должен был иметь двух княжеских наместников, представлявших интересы обоих братьев. Епифаний же пишет только об одном ростовском «епархе» Аверкии, что могло быть лишь после смерти князя Федора Васильевича, т. е. в 1331 г. или позже. Поскольку после Федора правителем Ростова стал Константин, надо полагать, что Аверкий был наместником именно Константина, пытавшегося назначением Аверкия закрепить владения брата за собой. Этому и воспротивился Иван Калита, который как великий князь Владимирский имел право на выморочные земли. Наиболее вероятное время для акции московского князя — 1332 г., когда Калита получил в Орде остальную часть Владимирского великого княжения. Следует обратить внимание еще на одну деталь. Епифаний пишет, что одной из причин ухода Кирилла в Радонеж были «глады хлЪбъные». За время правления Ивана Калиты летописи лишь единственный раз упоминают о голоде — и это тоже 1332 год[10]. Переход известного ростовского боярина под покровительство московского князя объясняется общей нестабильной обстановкой в Ростовском княжестве и ориентацией части его боярства не на местных правителей, а на Москву.

Итак, 10 лет от роду Варфоломей оказался в московских пределах. Вместе с его семьей в Радонеже поселились их ростовские родственники: Дюдень, зять «его», и Анисим, дядя «его». Следовательно, у Сергия, кроме братьев, была еще сестра, а у отца или матери — брат. Об этом дяде Сергия Анисиме Епифаний Премудрый вспоминает еще раз, рассказывая [76] о первых монахах Троицкой обители. Анисим был дьяконом, дьяконом стал и его сын Елисей. Епифаний знает и других лиц — выходцев из тех семей, что пришли в Радонеж вместе с Кириллом, и эти сведения подтверждаются[11]. Упоминая людей, покинувших вместе с семьей Кирилла Ростовское княжество, Епифаний дает понять, что он не только собирал сведения о Сергии у его родственников и знакомых, но и интересовался судьбой самих этих людей. Замечания о них Епифания, когда они поддаются проверке по другим источникам, оказываются в большинстве точными.

Из епифаниевского Жития, кажется, можно извлечь один бесспорный факт: среди переселившихся вместе с семьей Сергия в Радонеж родственников и близких были люди, посвятившие себя служению церкви и способные возбудить у мальчика сильное религиозное чувство. Мало того, и родители Варфоломея Кирилл и Мария под старость ушли в монастырь. Варфоломей остался один. Его братья, Стефан и Петр, женились, у них появились свои семьи. Варфоломей же даже речи не вел о браке. Прожив в родительском доме до 20 лет, он решил принять постриг. К тому времени чернецом стал его старший брат Стефан. Жена его умерла, оставив ему двух сыновей, Климента и Ивана. Видимо, под влиянием этой утраты Стефан постригся в хотьковский Покровский монастырь[12].

Решив стать монахом, Варфоломей передал свою долю наследства брату Петру[13], отправился к Стефану и вместе с ним стал искать место, пригодное для строительства монастыря. Братья нашли «едино место... вь чащах леса», где была вода, и приступили к возведению «пустыни». Сначала они поставили «одрину и хизину», т. е. нечто вроде сарая и летнего домика, а затем «кЪлию едину създаста», т. е. срубили обычную избу, после же возвели и небольшую церковь. «ПриЪхаша из града» (так обезличенно называет Епифаний Москву) священники от митрополита Феогноста и освятили церковь «въ имя святыа Троица». Поскольку это произошло при митрополите Феогносте и, по словам Епифания, в правление великого князя Симеона Ивановича, «въ начяло княжениа его», причем Варфоломей постригся в возрасте «боле двадесяти лет», основание Троицкого монастыря следует относить ко времени не ранее 1342 г. (Симеон получил в Орде ярлык на Владимирское великое княжение в 1340 г. и правил до своей смерти в 1353 г.)[14].

После освящения церкви братья какое-то время жили в новой обители вместе. Но затем Стефан перебрался в Москву и «вселися в монастырь святого Богоявлениа», монахом которого в то время был будущий митрополит Алексей. С ним Стефану пришлось вместе петь на клиросе. Обаяние личности Стефана было, согласно Житию, столь велико, что митрополит Феогност назначил его игуменом Богоявленского монастыря, а великий князь Симеон Иванович, тысяцкий Василий, брат его Федор и «прочии бояре стареиши» выбрали Стефана своим [77] духовником. Однако сведения, которые сообщает Епифаний о пребывании Стефана в Москве, не подтверждаются другими источниками. В частности, что касается духовничества Стефана, то сообщение Епифания о выборе его великим князем Симеоном в свои духовные отцы ставится под сомнение завещанием Симеона[15]. Впрочем, и описание монашеской жизни самого Сергия, особенно ее начального периода, не отличается у Епифания большой ясностью.

Из его рассказа следует, что после ухода Стефана Варфоломей остался в Троицком монастыре один. Иноческую схиму он еще не принял. Постриг Варфоломея игумен Митрофан — вероятно, настоятель Хотьковского монастыря. Это произошло 7 октября 1342 г. на память мучеников Сергия и Вакха. Нареченному Сергием монаху тогда было «боле двадесяти лет видимою верстою», строго говоря — 20 лет и 5 месяцев. Обряд пострижения производился в основанной Стефаном и Варфоломеем церкви, в присутствии народа. Последнее сообщение Епифания расходится с его же собственными замечаниями о глухом и пустом месте, где был основан Троицкий монастырь.

Монашеская жизнь Сергия протекала уединенно. Епифаний отмечает, что в монастырь никто не приходил и Сергий «вкушал сладость безмолвия» в течение примерно двух лет. Но постепенно к нему стали сходиться чернецы. «От верх Дубны» в Троицкий монастырь пришел Василий Сухой. Дубна, правый приток Волги, протекала в переяславских землях, являвшихся частью территории великого княжества Владимирского. Таким образом, в Радонеж шли люди не только из Ростовского княжества, но и из великого Владимирского. За Василием Сухим пришел Яков Якут, а третьим стал дядя Сергия дьякон Анисим. Постепенно число монахов достигло 12. Каждый жил в особой келье. Церковные службы отправлялись призываемыми со стороны священником и игуменом. Последний, по-видимому, считался и настоятелем Троицкого монастыря. Им был совершивший обряд пострижения Сергия Митрофан[16].

Когда Митрофан умер, среди монастырской братии возникли споры, кому возглавить монастырь. Все предлагали Сергия, но он категорически отказывался, заявляя, что желание игуменства «корень есть санолюбиа». Братии стоило больших усилий уговорить Сергия принять начальство над монастырем. В конце концов Сергий решился. Поставление в игумены требовало санкции высшей церковной власти. Поскольку, как сообщает Епифаний, митрополита в то время на Руси не было (кандидат в митрополиты Алексей отправился в Константинополь), Сергий должен был обратиться к пребывавшему в Переяславле-Залесском волынскому епископу Афанасию. «Распытав» Сергия, Афанасий убедился, что претендент в игумены — человек достойный, в один день поставил его в иподьяконы, затем в дьяконы, а на утро следующего дня — в иереи. Получив право отправлять церковные службы, Сергий возглавил монастырь.

Поставление Сергия в игумены датируется довольно точно. Оно падает на время, когда глава русской церкви Алексей пребывал «вь ЦариградЪ», «въ градЪ же Переяславли повелЪ быти вЪ свое мЪсто епископу Афонасию Велынскому»[17]. Алексей ездил в Константинополь дважды. Первый раз летом 1353 г. и был там до осени 1354 г., второй — осенью 1355 г. и до весны 1356 года[18]. Очевидно, что Афанасий замещал Алексея во время первой поездки. Смерть игумена Митрофана, возглавлявшего братию Троицкого монастыря, следует связывать с моровым поветрием, свирепствовавшим в Московском княжестве в первой половине 1353 г. и унесшим жизни митрополита Феогноста, великого князя Симеона Ивановича, его брата Андрея. Поэтому поставление в игумены Сергия надо относить к лету-осени 1353 года[19].

Первые годы игуменства Сергия не богаты событиями. Епифаний рассказывает о приходе в Троицкий монастырь смоленского архимандрита Симона, о возвращении туда из Москвы Сергиева брата Стефана, приведшего с собой своего младшего сына Ивана, о постепенном заселении земель вокруг монастыря, распространявшейся среди окрестных жителей славе Сергия. За единственным исключением, все эти факты не имеют у Епифания хронологических опор, как и упоминаемый ранее, до сообщения о пострижении Сергия, т. е. до 1353 г., эпизод о появлении в монастыре «бесов», «въ одежах и въ шапках литовьскых островръхых». Тем не менее приурочить эти события к определенным годам все-таки можно.

Приход к Сергию архимандрита Симона — факт не совсем обычный. Почему принесший с собой «имЪние» Симон, явно занимавший высокое положение в смоленской церковной иерархии[20], не захотел оставаться в Смоленске, а предпочел скромный подмосковный монастырь? Летопись сообщает, что летом 1356 г. литовцы захватили смоленский город Ржеву, а осенью того же года литовский великий князь Ольгерд «воевалъ... Брянескъ и Смоленескъ», в 1359 г. захватил смоленские города Мстиславль и Ржеву, через 6 лет «осень всю стоялъ у Смоленска ратию и много зла сътворивъ и волю свою возма, поиде въсвояси»[21]. Все это [78] делало пребывание в Смоленском княжестве опасным, и Симон предпочел провести последние годы жизни в более спокойной обстановке в радонежском Троицком монастыре. Его появление там нужно датировать временем скорее после 1356 г. или 1359 г., но не после 1365 г., поскольку Епифаний Премудрый сообщает о прибытии туда Симона почти сразу же за рассказом о поставлении Сергия в игумены.

Но если Симон пришел в Троицкий монастырь после 1356 г., то брат Сергия Стефан вместе со своим младшим сыном Иваном появился там раньше, хотя об их приходе Епифаний пишет после рассказа о смоленском архимандрите. Судя по указаниям Епифания на возраст племянника Сергия Ивана, который не мог родиться после принятия монашеской схимы Стефаном, Ивану в момент поселения в Троицком монастыре было 12 лет. Если Иван родился в 1341 г., то прийти вместе с отцом к Сергию он должен был не позднее 1353 года. Вполне возможно, что Стефан оставил Москву и вместе с младшим сыном ушел к брату из-за морового поветрия 1353 года.

Что касается эпизода с появлением в Троицком монастыре «нечистой силы», одетой в литовское платье, то, если увидеть за рассказом действительный факт, имеется единственная возможность его интерпретации. Прямых указаний на появление литовцев у Троицкого монастыря другие источники, кроме Жития Сергия, не содержат. Однако под 1372 г. летописи сообщают о нападении литовских отрядов во главе с князьями Кейстутом Гедиминовичем и Андреем Ольгердовичем на Переяславль-Залесский, а затем об их соединении с полками тверского князя Михаила Александровича, действовавшими в районе Дмитрова[22]. Дорога от Переяславля-Залесского к Дмитрову проходила несколько севернее Троицкого монастыря. На этом пути литовцы и могли потревожить обитель. Так вырисовывается картина явной хронологической непоследовательности в повествовании Епифания: за рассказом о событиях 1372 г. следует рассказ об утверждении Сергия игуменом в 1353 г., затем рассказ о приходе в Троицкий монастырь Симона после 1356 г., затем известие о появлении в монастыре в 1353 г. брата Сергия Стефана с сыном Иваном. Но эта непоследовательность точно соответствует указаниям Епифания относительно того, что многие рассказы о Сергии он записывал «не по ряду, но предняя назади, а задняя напреди»[23].

Рассмотренные факты дают возможность охарактеризовать развитие Троицкого монастыря после того, как Сергий стал его настоятелем, и деятельность самого игумена. Приход в Троицу новых людей свидетельствует о притягательной силе этой обители, увеличении монастырской братии. Расширение ее было связано с поселением рядом с монастырем крестьян, превративших прежде пустынные места в «поля чиста многы». Это освоение сельским людом прилегавших к Троице земель Епифаний датирует примерно временем правления великого князя Ивана Ивановича: «ЛЪт, яко мню, множае пятинадесяти... яко въ днех княжениа князя великого Ивана сына Иваня, брата ж Симионя». Если исходить из названной выше даты основания Троицкого монастыря — 1342 г., то описанная Епифанием распашка земель под монастырем должна датироваться временем около 1357 г., во всяком случае, не ранее этого года. То действительно был период княжения в Москве второго сына Ивана Калиты Ивана (лето 1353 г. — 13 ноября 1359 г.)[24].

Хотя к 60-м годам XIV в. возделанные поля подступали к стенам монастыря и можно было надеяться на различного рода пожертвования в пользу его братии, вскоре наступили голодные времена. Епифаний рассказывает, что голодал и сам Сергий. За «решето хлЪбовъ гнилых скрилевь» (сухарей. — В. К.) Сергий пристроил сени в келье старца Даниила (видимо, имущего монаха). Проблема пропитания братии приняла столь острый характер, что часть монахов во главе с Оносицей решила уйти из Троицкого монастыря, и только увещания Сергия и вовремя привезенное «брашно» предотвратили уход. Единственный за все время пребывания Сергия в Троицком монастыре голод в русских землях приходится на 1371 г., что позволяет отнести к этому времени строительство Сергием сеней Даниилу и голодный ропот среди братии.

Проиллюстрировав двумя этими рассказами смирение, трудолюбие и известную прозорливость троицкого игумена, Епифаний излагает еще один эпизод из жизни Сергия. Некий земледелец, который «живыи на селЪ своемь, орыи плугом своим и от своего труда питаася», пришел в Троицкий монастырь посмотреть на игумена, молва о котором шла по окрестным селениям. Земледельцу указали на человека в бедной одежде, что трудился «на лыскарЪ», т. е. работал киркой на своем огороде. Земледелец принял все это за насмешку: «Аз пророка видЪти приидох, вы же ми сироту указасте». Внешний вид Сергия, его работа делали его похожим на обыкновенного свободного крестьянина, которого в XIV в. называли сиротой. Но как раз в это время в монастырь въехал некий князь «съ многою гръдостию и славою» в окружении свиты. «Сирота» оставил свою работу и начал беседу с князем, и тогда земледелец [79] понял, что его не обманывали: знаменитый игумен был крайне прост и скромен в своем обиходе.

Этот рассказ Епифания тоже лишен каких-либо хронологических примет. Но факт приезда в Троицу князя симптоматичен. Радонеж с уделом, согласно завещанию Ивана Калиты, принадлежал его вдове, великой княгине Ульяне. Приезд князя в монастырь был возможен, как правило, в том случае, когда князь был владельцем удела, где располагалась обитель. Поэтому появление в Троице князя с многочисленной свитой следует расценивать как признак перехода Радонежа к другому владельцу. В договорной грамоте 1372 г. московского великого князя Дмитрия Ивановича с его двоюродным братом, серпуховским князем Владимиром Андреевичем говорится: «А коли, господине, имемъ слати данщици... удЪлъ Ульянинъ, тобЪ, князю великому, два жеребЪя, а мъ...»[25] Несмотря на дефектность документа, из приведенного текста можно понять, что в момент подписания соглашения между Дмитрием и Владимиром удел великой княгини Ульяны продолжал существовать и при сборе ордынской дани оба князя имели право посылать в него своих данщиков.

После смерти Ульяны две трети ее земель получил великий князь Дмитрий, а одну — Владимир, причем в состав его владений вошел Радонеж. Об этом свидетельствует договор 1389 года[26]. Поскольку летом — осенью 1374 г. по просьбе князя Владимира Сергий, уже живший в «области и странЪ» этого князя, принял участие в основании Высоцкого монастыря близ Серпухова, делается очевидным, что раздел земель Ульяны состоялся между 1372 г. и летом 1374 г., вероятно, в 1373 году. Таким образом, рассказанный Епифанием эпизод с приездом в Троицкий монастырь некоего князя, под которым должен подразумеваться удельный князь Владимир Андреевич, следует датировать временем не ранее 1372 года.

Симптоматично, что в летописании имя Сергия появляется только после перехода Радонежа в руки Владимира Серпуховского. Очевидно, что изменение владельческого статуса Троицкого монастыря открыло перед его настоятелем дорогу к дворам значительно более могущественных правителей, чем вдовая княгиня Ульяна, — Владимира Андреевича и его старшего двоюродного брата великого князя московского и владимирского Дмитрия Ивановича.

Под 1374 г. летопись отмечает не только участие Сергия в основании Высоцкого монастыря близ Серпухова — главного владения его феодального патрона, но и крещение троицким игуменом 26 ноября в Переяславле сына великого князя Дмитрия Юрия. Это произошло во время большого съезда русских князей и бояр, на котором было принято историческое решение о борьбе с Мамаем[27]. Возможно, что и Сергий принял участие в этом совещании правителей северо-восточных русских княжеств в качестве доверенного лица московских князей и тогда же стал одним из духовников великого князя Дмитрия[28].

Далее в Житии рассказывается об очень крупном событии в жизни основанного Сергием монастыря: присылке грамоты от константинопольского патриарха Филофея и составлении на основании патриаршего послания в Троице общего жития. Грамоту Сергию принесли «грькы от Констандина града». Филофей занимал патриарший престол дважды: с ноября 1353 г. по 22 ноября 1354 г. и с 8 октября 1364 г. по сентябрь 1376 года[29]. Писать Сергию он мог в годы, соответствующие этим периодам.

Как сообщает Житие Сергия, вместе с грамотой константинопольский патриарх прислал крест, параманд (аналав) — небольшой четырехугольный платок с изображением страстей Христовых, и схиму — монашеское одеяние. Последние две вещи с течением веков исчезли, крест же сохранился. В 1918 г. выяснилось, что это небольшой (4 см) золотой нательный крест — реликварий, в котором хранились частицы мощей литовских святых, канонизированных в первой половине XIV века. Русские надписи на нем, по палеографическим признакам датируемые XIV—XV вв.,[30] едва ли сделаны при патриаршем дворе в Константинополе, но они могли быть нанесены на присланный из Византии крест позднее для сохранения памяти о связанных с крестом частицах мощей святых; по технике исполнения он вполне может быть отнесен к XIV веку. Таким образом, Филофей действительно прислал Сергию крест, а вместе с ним, очевидно, предметы монашеского одеяния и грамоту, где содержался совет учредить в монастыре общежительство.

Рассказ Жития Сергия о грамоте константинопольского патриарха и дарах троицкому игумену интерпретируется многими исследователями так, что послание и дары были доставлены возвратившимся в Москву из Константинополя только что утвержденным в сане русского митрополита Алексеем. Но это вызывает возражения. Ни Филофей, ни Алексей не могли знать, что Сергий стал игуменом основанного им монастыря. Это произошло как раз в отсутствие Алексея, когда местоблюстителем митрополичьего стола всея Руси был пребывавший в Переяславле-Залесском волынский епископ Афанасий, который и рукоположил [80] Сергия в игумены. Показательно также сообщение Жития, что, получив патриаршую грамоту и поминки, Сергий отправился с ними за советом к митрополиту Алексею. Если послание и дары Филофея были переданы Сергию через Алексея, то какой смысл было троицкому настоятелю показывать их митрополиту? Ясно, что грамота Филофея, крест, параманд и схима были посланы Сергию не в 1354 г., а позднее, в период второго патриаршества Филофея, т. е. между октябрем 1364 г. и сентябрем 1376 года.

Источники отмечают несколько поездок в этот промежуток времени доверенных церковных лиц из Константинополя в Москву: в июле 1370 г., в августе 1371 г., начале 1374 года. Наконец, «тое же зимы» 1376 г. от патриарха Филофея к митрополиту Алексею прибыли два протодиакона, «сановника суща, единъ ею именем[ь] Георгии, а другыи Иванъ»[31]. Речь идет, как справедливо полагает Г. М. Прохоров, о Георгии Пердике и Иоанне Докиане, в течение многих лет занимавшихся при патриаршем дворе делами русской церкви. После резкого конфликта, происшедшего в русской церкви в 1375 г., эти сановники были посланы на Русь вместе с поставленным 2 декабря 1375 г. митрополитом Киприаном, чтобы произвести дознание о жизни Алексея, который после 1363 г. перестал посещать литовские епархии и поддерживал противников литовского великого князя Ольгерда; выслушать, что будут говорить против Алексея обвинители и свидетели, и донести о результатах константинопольскому собору[32].

Именно с посольством Георгия Пердики и Иоанна Докиана связано, видимо, патриаршее послание Сергию Радонежскому и присланные ему дары. В самом деле, в 1370 или 1371 г. троицкий игумен был еще фигурой малоизвестной в высоких светских и церковных кругах Московского великого и сопредельных княжеств. В 1374 г. Филофей мог передать свое послание и дары Сергию через Киприана, тем более, что путь последнего ранней весной 1374 г. пролегал близ Троицкого монастыря. Но Киприан ехал с митрополитом Алексеем, а в Житии сказано, что, получив грамоту и дары от патриарха, Сергий отправился с ними в Москву, чтобы посоветоваться с митрополитом Алексеем. Следовательно, описанная в Житии ситуация не соответствует обстоятельствам 1374 г., к тому же неясно, стал ли Сергий к весне 1374 г. духовником великого князя. Скупой рассказ Жития как нельзя лучше соответствует событиям времени приезда в Москву Пердики и Докиана. Из постановления Константинопольского собора 1380 г. видно, что приехавшие в Москву патриаршие представители должны были вести переговоры не только с митрополитом Алексеем, но и узнать мнение «обвинителей и свидетелей» о деяниях главы русской церкви, т. е. иметь беседы с высокопоставленными церковными и светскими лицами. Сергий Радонежский, ставший к тому времени одним из духовных наставников московского великого князя, принадлежал к таким лицам.

Главной же целью приезда патриарших послов в Москву было объяснение решения патриарха Филофея фактически разделить единую Русскую митрополию, поставив в Киеве особого митрополита[33]. При этом в Москве послам важно было заручиться поддержкой патриаршей политики со стороны влиятельных лиц, и Сергию посылается не только грамота Филофея, но и преподносится драгоценный крест с частицами мощей литовских православных святых — прозрачный намек на состояние дел в литовских епархиях, имевших своих мучеников веры, но не имевших надлежащего попечения и руководства. Понятно, почему с этими дарами Сергий отправился в Москву к митрополиту Алексею. Ведь речь шла не только о совете патриарха ввести в Троице общежительный устав, но прежде всего о позиции Сергия относительно предпринятой в Константинополе реорганизации высшей русской церковной власти. Очевидно, беседа Сергия с Алексеем после получения первым патриаршего послания не поколебала приязненных чувств троицкого игумена к своему владыке, и Сергий принял сторону митрополита Алексея, выступая за целостность русской церковной организации и управление ею единым митрополитом. Мнение Сергия, видимо, не отличалось от позиции московского правительства и митрополичьей кафедры в Москве, откуда в Константинополь была отправлена жалоба на «незаслуженное оскорбление», нанесенное поставлением в митрополиты Киприана[34]. Эта позиция Сергия в вопросах церковного устроения очень ясно обозначилась в последующие годы.

Г. М. Прохоров на основании данных Рогожского летописца относит приезд в Москву посланцев патриарха Филофея к марту 1376 года. Однако использованные им в качестве датирующих известия о походе Дмитрия Московского за Оку, приезде в Киев Киприана и осенней эпидемии в Киеве являются вставками в тексте Рогожского летописца, их нет в соответствующих статьях близких этому летописцу Симеоновской летописи и Владимирского летописца[35]. Если не принимать во внимание вставки, то сообщению о прибытии в Москву патриарших послов в Рогожском летописце предшествует известие с точной  [81] датой: пятница 17 октября, что соответствует 17 октября 1376 г., а последует сообщение с другой точной датой: понедельник 16 марта, что приходится уже на 1377 год. На этом основании приезд патриарших послов должен датироваться скорее всего январем — февралем 1377 г., чему имеются и косвенные подтверждения.

Итак, первые месяцы 1377 г., а не 1354 г. должны считаться началом общежительства в Троицком монастыре. До этого сподвижники Сергия, да и он сам жили особно. Каждый занимал свою келью, существовал на собственные средства. Обеспеченные монахи, вроде того Даниила, сени которому делал Сергий, не делились своим достатком с малоимущей братией. Каждый старался обеспечить себя сам. Введенное Сергием по рекомендации патриарха Филофея общее житие в монастыре в корне изменило существовавший порядок. Было принято новое правило: «Никому же ничто же не дръжати отнудь, ни мало, ни много, ни своим звати, но вся обща имЪти». Все монахи были разделены по службам: келарь — хранитель общих монастырских запасов, повар, хлебники, милосердные братья, ухаживавшие за больными. Общежительный устав превращал сподвижников по духу в единый производящий коллектив, заставлял трудиться всех способных к этому, сплачивал монашествующих в единую корпорацию.

И хотя на протяжении длительной истории Троице-Сергиева монастыря были периоды, когда богатые постриженники стремились «сладко ясти и мяхко спати», как они это делали в мирской жизни, отдельно от остальных[36], общежительство восторжествовало, и не сразу, но постепенно Троицкий монастырь превратился в богатейшую духовную корпорацию. В XVII в. он обладал таким количеством дворов зависимых людей, которое почти равнялось числу дворов, принадлежавших патриарху, митрополитам, архиепископам и епископам всей русской церкви вместе взятым[37]. У истоков этого длительного исторического процесса, превратившего Троицкий монастырь в богатейшую обитель России, стоял Сергий Радонежский. Впрочем, введение им общежительного устава было встречено частью монастырской братии крайне враждебно. По свидетельству Жития, некоторые из монахов покинули монастырь, не желая разделять общие труды и заботы.

Это упоминание о конфликте части монахов с настоятелем предшествует в Житии рассказу о конфликте Сергия со всею братиею. На первый взгляд, повод для этого был незначительный. В один из субботних дней во время приготовления к церковной службе Сергий вдруг услышал, как его брат Стефан сказал канонарху (устроителю церковного пения): «Кто есть игумен на мЪстЪ сем? Не аз ли прЪжде сЪдохъ на мЪстЪ сем?» Обидевшись на брата, вдруг высказавшего претензии на верховенство в монастыре, Сергий покинул Троицу и пошел в Кинелу, граничившую с Радонежем переяславскую волость. Переночевав в дороге, он на другой день пришел в Махрищский монастырь, где игуменом был Стефан. Попросив у него монаха, Сергий обошел с ним окрестные места и в одном из них на р. Киржаче основал свой монастырь Благовещения Богородицы. Там с благословения митрополита Алексея он поставил церковь. Средства на строительство — «серебро доволно» — давали князья и бояре.

Однако троицкая братия не хотела отпускать своего игумена. Монахи бросились на розыски, нашли Сергия, просили вернуться, но он оставался непреклонен. Тогда братия обратилась к митрополиту Алексею, тот послал к Сергию архимандритов Герасима и Павла, являвшихся, по-видимому, митрополичьими апокрисиариями — церковными чиновниками для особых поручений, которые передали ему повеление митрополита. Сергий не осмелился ослушаться и возвратился в Троицу. В киржачский же монастырь игуменом был поставлен троицкий постриженник Роман. Так, согласно Житию Сергия, закончился этот эпизод, имевший место еще при жизни митрополита Алексея, т. е. до 12 февраля 1378 года[38].

Упоминание игумена Стефана Махрищского ведет ко времени после 1370 г., когда тот основал свой Троицкий монастырь[39]. Уйдя из Троицы и получив помощь от Стефана Махрищского, Сергий возвел монастырь на р. Киржаче. И Махрищский монастырь, и новопостроенный Сергием монастырь Благовещения Богородицы находились в переяславских, а не в радонежских пределах. Переяславские же земли состояли под юрисдикцией великого князя Дмитрия Ивановича. Очевидно, основание Сергием монастыря на Киржаче означало его переход под великокняжеское покровительство. А успешнее сделать это Сергий мог после того, как стал духовным отцом великого князя. В этом случае хронологические рамки события сужаются до периода 1374 — 12 февраля 1378 года.

Дальнейшее уточнение времени ухода Сергия из монастыря может быть связано с замечанием агиографа (Епифания или Пахомия), что претензии Стефана на игуменство в Троице были высказаны тогда, когда среди братии «встает молва... яко не хотЪти Серигева старЪишинства»[40]. В этих словах выражено явное противостояние Сергию по меньшей мере части троицких монахов. Очевидно, выразителем их недовольства и стал брат Сергия Стефан. Если припомнить [82] все, что сказано Епифанием о Стефане, то, несмотря на многие неточности в его сочинении, выпукло выявится одна важная черта в биографии старшего брата Сергия: его близость к московской аристократии и высшему духовенству. Роптание на Сергия в период между 1374 и началом 1378 г. могло быть вызвано именно введением в Троицком монастыре общежительного устава. Очевидно, 1377 г. и был годом такого роптания, вызвавшего уход Сергия под покровительство великого князя, основание нового монастыря на Киржаче, наконец, возвращение при поддержке князей, бояр и митрополита в старую обитель, после чего, судя по всему, и состоялось удаление из монастыря тех монахов, которые ратовали за особное житие.

С этим фактом нужно связывать и переселение части троицкой братии во главе с племянником Сергия Федором в Симонов монастырь. Рассказ Жития о Федоре рисует отношения с ним Сергия в самых радужных тонах. Питая теплые чувства к племяннику, преисполненному почтительности, смирения и послушания, Сергий хотел видеть Федора своим преемником в Троицком монастыре. Федор же стремился основать свой монастырь. В конце концов Сергий склонился на просьбы племянника отпустить его, хотя это и было ярко выраженным проявлением «санолюбия». С частью троицких монахов Федор отправился в Москву и там у митрополита Алексея выпросил благословение на поиск пустынного места для монастыря. «МЪсто таково, зовомое от дрЪвних Симоново, близ рЪкы Москвы, недалече от града»[41] было найдено. Его осмотрел Сергий, одобрил выбор Федора, и тот возвел здесь церковь Рождества Богородицы, трапезную и кельи, где стали жить монахи. Симонов монастырь был организован так же, как и Троицкий, — по общежительному уставу. Монастырь вскоре прославился, из его братии стали поставлять игуменов в другие монастыри и даже епископов на епархиальные кафедры. Сам Федор был поставлен в архиепископы Ростовские и в этом сане скончался.

Таково содержание рассказа о Симоновом монастыре в Житии Сергия, рассказа довольно краткого, о многом умалчивающего, написанного или дописанного в довольно позднее время. Поскольку Житие упоминает о поставлении из Симонова монастыря «овЪх на епископьство», очевидно, что такое упоминание не могло появиться ранее 1406 года. Позднее же происхождение повествования о переходе Федора в Симонов монастырь заставляет с известной осторожностью относиться к изложенным в нем сведениям и их интерпретации. В самом деле, уже утверждение, что Симонов монастырь основан Федором на пустынном месте, вызывает сомнения. Свидетельство о великокняжеских владениях в районе Симонова монастыря относится к более раннему времени, чем то, когда действовал Федор. Уже в духовных грамотах 1359 г. упоминается св. Богородица на Крутице, которой предназначалась четверть великокняжеской коломенской тамги[42]. Крутица, по более поздним источникам, — местность рядом с Симоновым монастырем. Вполне вероятно, что в древности это название распространялось и на ту территорию, которую впоследствии занял Симонов монастырь.

Строительство монастыря не могло быть чисто церковным делом, как это рисуется в ранней редакции Жития, а должно было направляться и контролироваться великокняжеской властью. И действительно, судя по сказанному во II Пахомиевской редакции Жития, Сергий неволею отпустил Федора, «умоленъ бысть... великым князем Дмитрием Ивановичем и архиепископомъ АлексЪем»[43]. Таким образом, великокняжеская власть все-таки вмешалась, и обретение Федором места «близ рЪкы Москвы, недалече от града» нельзя представлять себе как находку в пустыне; речь должна идти или о возобновлении запустевшего великокняжеского монастыря, или о его расширении, может быть, строительстве на новом месте, но близ старого. Не случайно, конечно, Федор, согласно Житию, ставит в Симоновом монастыре церковь Рождества Богородицы, а позднее закладывает церковь Успения Богородицы, явно повторяя название существовавшей здесь в 1359 г. церкви св. Богородицы.

Таким образом, 1377 год стал годом крупных потрясений в Сергиевой обители, роптание монахов на игумена усилилось здесь настолько, что в дело вмешались и митрополичья, и великокняжеская власти; страсти удалось потушить, недовольные друг другом чернеческие группировки были разведены, но Троицкий монастырь был сохранен за Сергием. Отголоски этих роптаний и борьбы в Троицком монастыре заметны в Послании Киприана Сергию Радонежскому и Федору Симоновскому от 3 июня 1378 г.: «Молюся богови, да пребываите в спасении душевном с богом даною вам братьею. Наставляйте их к путем спасеным». В другом послании, относящемся скорее всего также к 1378 г., он же писал Сергию: «Ты же прележи своей пастве, ведый, яко о них слово вЪздаси богови. Аще ли кто не послушаеть, о том болши прилежи и учи»[44].

Два следующих рассказа Жития описывают поведение Сергия в очень сложной для русской церкви обстановке 1378 (или конца 1377) — 1379 годов. Согласно  [83] первому рассказу, митрополит Алексей перед смертью послал одного из своих бояр к троицкому игумену. Когда тот явился, митрополит повелел принести крест, украшенный золотом и драгоценными камнями, и параманд. Один из митрополичьих бояр передал их Сергию, сказав, что это — дар Алексея. Сергий поблагодарил за подарок, но отказался его принять: «Ни бо от юности моеа не бых златоносець, ныне же на старости паче хотЪлъ бы в нищетЪ прЪбывати». Митрополит, однако, настоял на своем и, сняв с Сергия его крест и параманд, заменил их новыми. Затем, оставшись наедине с Сергием, Алексей заговорил о своем преемнике на митрополичьем столе и желании видеть в Сергии будущего митрополита всея Руси. При этом Алексей сказал Сергию, что «и сам князь великий зЪло желает тя и вси бояре его». В ответ на это Сергий, по словам его агиографа, «зЪло оскръбися, яко и образу измЪнитися», и решительно отвел предложение митрополита «выше своеа мЪры въсходити на степень». Договорившись, что о разговоре не узнает ни одна душа, Сергий возвратился в свой монастырь.

Обычно этот рассказ не подвергают сомнению, принимая его таким, каков он есть, и вводя в описание образа троицкого игумена еще одну черту — отказ принять высший в русской церкви сан. Само такое предложение уже звучит лестно и может характеризовать личность Сергия. Однако в рассказе Жития нельзя не заметить явного несоответствия. Предложение митрополита Алексея было высказано Сергию в сугубо доверительной беседе, с глазу на глаз, о ее содержании никто не должен был знать, но оно оказалось все-таки описано в Житии. Состоялась ли такая беседа, отразил ли в своем рассказе агиограф слухи или это лишь его домысел? Чтобы ответить на эти вопросы, необходимо прояснить позиции двух крупных русских церковных деятелей относительно судеб Русской митрополии в конце 70-х годов XIV века.

Назначение Киприана митрополитом всея Руси с передачей ему православных епархий в Литве вызвало бурные протесты в Москве, а поскольку преклонные годы митрополита Алексея не позволяли надеяться на длительное удержание им верховной церковной власти, потребовалось срочно подобрать своего кандидата в митрополиты. Выбор пал на Михаила-Митяя, духовника и печатника московского великого князя Дмитрия Ивановича. В первой половине 1376 г. Митяй из бельца превратился в чернеца и в одночасье был поставлен в архимандриты придворного кремлевского Спасского монастыря[45]. Что касается митрополита Алексея, то он поддержал креатуру великого князя. В 1378 г. митрополит Киприан упрекал умершего Алексея: «Не умЪти было ему наслЪдника оставляти по своей смерти». Очевидно, Алексей санкционировал поставление Митяя в спасские архимандриты и дальнейшее замещение им митрополичьей кафедры. Прокиприановский летописный рассказ о Митяе также отмечает причастность Алексея к выдвижению Митяя[46]. Поэтому сообщение Жития Сергия о сделанном ему предложении митрополита Алексея стать преемником представляется сомнительным. А сообщения о желании великого князя и всех его бояр поставить во главе русской церкви Сергия не подтверждаются источниками. Даже из резко антимитяевского летописного рассказа о борьбе за митрополичью кафедру в 1378—1381 гг. становится ясно, что Дмитрий Иванович и его окружение хотели видеть митрополитом именно Митяя.

Как же относился к нему Сергий? В летописном рассказе о попытке княжеского фаворита Михаила-Митяя стать русским митрополитом есть характерная деталь. Летописец сообщает, что поссорившийся с Митяем суздальский владыка Дионисий решил отправиться в Константинополь. Митяй, боясь, что Дионисий может ему там навредить, упросил великого князя запретить Дионисию поездку. Тот не нашел ничего лучшего, как «Дионисиа нужею удрЪжати». По меньшей мере ограниченный в передвижении, Дионисий попытался освободиться и дал слово великому князю не ходить в Константинополь: «Ослаби ми и отъпусти мя, да живу по волЪ, а уже къ Царюграду не иду безъ твоего слова». Дионисий назвал и поручителя — игумена Сергия. Великий князь поверил Дионисию и отпустил его, взяв с него обещание год не ездить в Константинополь. Но как только Дионисий получил свободу, он «съ недЪлю не помедливъ и въскорЪ бЪжаниемъ побЪжа къ Царюграду, обЪтъ свои измЪни, а поручника свята выдалъ»[47].

Конечно, дав поручительство за Дионисия, Сергий действовал отнюдь не в интересах Митяя. А вероломство Дионисия должно было по меньшей мере резко охладить отношения Сергия с Митяем и поддерживавшим его великим князем. Поэтому представляется правдоподобным указание Жития на то, что Митяй, к тому же подозревавший Сергия в желании стать митрополитом, после своего поставления в митрополиты грозился уничтожить Троицкий монастырь. Сергий в ответ на угрозы заявлял, что Митяй не только не получит митрополичьего сана, но даже и Константинополя не увидит. Так оно и случилось. Впрочем, сообщение об этом предвидении Сергия — не более чем литературный прием, поскольку весь рассказ о Митяе в Житии Сергия списан с сильным сокращением из соответствующей летописной [84] статьи, где подробно говорилось о неожиданной смерти любимца великого князя на корабле при подходе к Константинополю.

Послание же Киприана Сергию Радонежскому и Федору Симоновскому, датированное 3 июня 1378 г., позволяет думать, что и в первое время после смерти митрополита Алексея отношения между Сергием и Митяем отнюдь не были лучезарными. Митрополит извещал обоих игуменов о начавшейся своей поездке в Москву и заранее просил о свидании: «Вы же будите готови видетися с нами, где сами погадаете. Велми жадаю видетися с вами и утешитися духовным утешением». Последняя фраза свидетельствует о приязненных отношениях между приближавшимся к Москве митрополитом — соперником Митяя и Сергием с его племянником. Видя в Митяе ставленника великого князя, Киприан писал Сергию и Федору: «Слышу о вас и о вашей добродетели, како мирьская вся мудрования преобидите и о единой воли божией печетеся»[48]. «Мирьская вся мудрования» исходили от великого князя, стремившегося посадить на Русскую митрополию Митяя. Очевидно, Сергий этих великокняжеских замыслов не разделял.

Правда, расчеты Киприана на поддержку Сергия Радонежского и Федора Симоновского оказались преувеличенными. В послании, датированном 23 июня 1378 г., Киприан осыпал их упреками за то, что они не заступились за него, когда он по приезде в Москву был по велению великого князя арестован, ограблен и выслан из столицы. «Вы же, иже мира отреклися есте и иже в мирЪ, и живете единому богу, како толику злобу видивъ, умолчали есте?» — вопрошал потрясенный случившимся Киприан и продолжал: «Аще хощете добра души князя великого и всей отчинЪ его, почто умолчали есте? Растерзали бы есте одежи своя, глаголали бы есте предъ цари не стыдяся: аще быша васъ послушали, добро бы; аще быша васъ убили, и вы святи... Не вЪсте ли писание, глаголющее, яко аще плотьскыхъ родитель клятва на чада чадомъ падаеть, колми паче духовныхъ отець клятва, и та сама основания подвиже[ть] и пагуби предаеть?»[49] Киприан упрекал Сергия и Федора как духовников великого князя, которые должны были наставлять и поучать своего духовного сына, но этого не делали. В момент решительного столкновения между московским великим князем и поставленным в Константинополе митрополитом у них не хватило мужества заступиться за своего духовного владыку и осудить владыку светского, но своей принципиальной линии Сергий (в отличие от Федора) не изменил, через несколько месяцев поручившись за Дионисия.

Как объяснить, что первоначально при назначении Киприана Сергий поддержал не его, а Алексея, но после смерти Алексея оказался на стороне неугодного великому князю Дмитрию Киприана? Логику поведения троицкого игумена можно понять. После поставления Киприана Сергий поддержал Алексея, поскольку ратовал за единство митрополии всея Руси и назначение Киприана расценивал, скорее всего, как не вполне законное, ибо митрополичья кафедра не была вакантной, ее продолжал занимать Алексей. По кончине Алексея Киприан стал олицетворять единство Русской митрополии, а возведение на кафедру Митяя, во-первых, нарушало постановление патриарха Филофея 1375 г., во-вторых, грозило если не формальным, то по меньшей мере фактическим расколом митрополии всея Руси.

Окончательный распад Русской митрополии и произошел через несколько десятилетий, но уже в 1378 г. дальновидным деятелям была ясна дилемма: или стремиться удержать единство, а значит, сохранить идеологический, политический и в какой-то мере хозяйственный потенциал православной церковной организации в Восточной Европе, ослабить ее зависимость от светской власти, или, наоборот, целиком перейти под ее покровительство, идти по пути создания национальных церквей. Сергий выбрал путь единства Русской митрополии, поставив церковное выше светского. Поэтому он должен был разойтись с великим князем, хотя в 1378 г. еще не отваживался на открытую поддержку Киприана.

К 1378 г. относится еще одно событие, которое, как и другие эпизоды биографии троицкого игумена, в Житии не имеет точной даты, а в литературе, как правило, связывалось с Куликовской битвой. Речь идет о приезде в Троицкий монастырь великого князя Дмитрия и о его беседе с Сергием. Вот это житийное повествование, цитируемое по древнейшей, I Пахомиевской редакции: «О побЪжении татаръ и иже на ДубенкЪ о монастыри. НЪкогда же приде князь великий в монастырь къ преподобному Сергиу и рече ему: «Отче, велиа печаль обдержит мя. Слышах бо, яко Мамаи въздвиже всю Орду и идет на Русскую землю, хотя разорити церквы, их же Христос кровию своею искупи. ТЪм же, отче святыи, помоли бога о том, яко сия печаль обща всЪм християном есть». Преподобный же отвЪща: «Иди противу их и, богу помогающу ти, побЪдиши, и здравъ съ вои своими възвратишися, токмо не малодушьствуи». Князь же отвЪща: «Аще убо бог поможет ми молитвами твоими, то пришед поставлю церковь въ имя пречистыа владычица нашя богородица честнаго еа Успениа и монастырь съставлю общаго житиа». Слышанно же бысть, яко Мамаи идет с татары с великою силою. [85] Князь же, събравъ воя, изыде противу их, и бысть по пророчьству святого Сергиа, и побЪдивь, татары прогна, и сам здравъ съ вои своими възвратися. И тако моливь святого Сергиа обрЪсти мЪсто подобно, иде же цръковь сътворити. И тако обрЪтше мЪсто подобно, призва же княза великаго, и основаста церковь, иже и вскорЪ сътворше церковь красну во имя пречистыа на ДубенкЪ, и съставишя обще житие. Постави же единого от ученикъ своих игумена в том монастыри, сам же пакы възвратися въ свои ему монастырь»[50].

Этот рассказ был существенно пополнен Пахомием Сербом в III редакции Жития Сергия. Источником дополнений послужила т. н. Пространная летописная Повесть о Куликовской битве, восходившая к митрополичьему своду 1423 года. В III редакции Жития соответствующий раздел получил иной заголовок: «О побЪдЪ великого князя Дмитриа над безбожныя агаряны»[51] и воспринимался уже как рассказ о событиях 1380 года. В начале XVI в. в Сказании о Мамаевом побоище описание свидания Дмитрия Ивановича с Сергием пополнилось красочными подробностями, все это и стало достоянием исторической науки. Между тем воспроизведенный выше текст самого раннего повествования об этом свидании дает основание связывать его не с нападением Мамая в 1380 г., а с иными событиями.

При великом князе Дмитрии Ивановиче был двумя годами раньше момент, когда ордынский правитель предпринял большой поход «на Русскую землю». Слова «въздвиже всю Орду» в Житии больше соответствуют событиям 1378 г., поскольку в 1380 г. Мамай собрал силы не только Орды, но и ее союзников. К тому же в 1380 г. московский князь ожидал нападения со стороны не только Орды, но и Литвы[52], в беседе же Дмитрия с Сергием упоминается лишь один враг — Мамай.

В I Пахомиевской редакции Жития Сергий напутствует Дмитрия: «Токмо не малодушьствуи» (в последующих переделках памятника эта фраза снята). Если предположить, что их беседа протекала в канун Куликовской битвы, то такая фраза звучит не вполне уместно. Ведь перед тем Дмитрий Иванович одержал блестящую победу над татарами на р. Воже, и не было веских оснований ожидать от него проявлений душевной слабости. Другое дело 1378 год, когда побед над Мамаем не одерживали, зато было страшное поражение русских полков, в том числе великого князя, на р. Пьяне в 1377 году. Так что, раздумывая, выступать ли против Орды в 1378 г., великий князь мог действительно проявить колебания.

Сама победа, одержанная Дмитрием Ивановичем, решившимся на борьбу с ордынцами после беседы с Сергием, описана в Житии очень лапидарно: «...и побЪдивь, татары прогна». Между тем в 1380 г. Мамаю на Куликовом поле был нанесен смертельный удар, от которого он так и не смог оправиться. Иное дело — битва на Воже: после поражения и бегства Бегича Орда сохранила свои силы, и через два года Мамай снова бросил их на Русь. Оценка «татары прогна» гораздо лучше соответствует ситуации 1378, чем 1380 года.

Окончательно склоняет отнести встречу Сергия с великим князем к 1378, а не к 1380 г. летописное известие об освящении 1 декабря 1379 г. церкви Успения Богородицы и соответствующего монастыря «на рецЪ на ДубенкЪ на СтромынЪ», сооруженных «повЪлением князя великого Дмитриа Ивановича»[53]. Очевидно, что в летописи говорится о том самом монастыре, который князь обязался поставить, если победит Мамая. А поскольку Успенский Дубенский монастырь был освящен 1 декабря 1379 г., то победу Дмитрия Ивановича над татарами и предшествующую ей встречу его с Сергием надо датировать 1378 годом. Правда, в литературе еще с начала XIX в. существует версия, будто в летописи и в Житии одинаково — Успенский Дубенский монастырь — названы две совершенно разные обители, основанные по просьбе Дмитрия Ивановича Сергием. На этом особенно настаивает в последнее время Н. С. Борисов, впрочем, не пытаясь выяснить, откуда возникла сама мысль о существовании в XIV в. второго Успенского Дубенского — Шавыкинского (в отличие от Стромынского) монастыря, не упоминаемого в источниках XIV—XV веков.

Если допустить, что Шавыкинский монастырь был возведен по обету Дмитрия Донского после Куликовской победы в 1380 или близком к нему году[54], то чем тогда объяснить, во-первых, что это произошло уже через год или два после освящения тоже обетного, тоже Успенского и тоже Дубенского монастыря? Во-вторых, как известно, второй (Шавыкинский) монастырь находился на территории, в XIV в. входившей в состав великого княжества Владимирского. Получается, что обетный монастырь поставлен не на отчинной, наследственной земле князя-ктитора, подобно Дубенскому Стромынскому монастырю, а на приобретенной. Наконец, если Шавыкинский монастырь был основан в честь Куликовской победы, то почему он посвящен Успению богородицы? Ведь разгром Мамая пришелся как раз на день ее рождества (8 сентября), и в селах, возникавших на Куликовом поле, ставились церкви в честь не Успения, а Рождества богородицы, явно напоминавшие о победе 1380 года[55]. Все противоречия снимаются при отождествлении монастыря на Дубенке Жития Сергия именно с Дубенским [86] Стромынским монастырем, возведенным в 1378—1379 гг. по случаю победы Дмитрия Ивановича на Воже и посвященным Успению богоматери (русские одержали победу над татарами 11 августа, незадолго до Успеньева дня, т. е. 15 августа). Очевидно, что беседа Сергия с великим князем имела место в 1378 году.

Поскольку сражение с Бегичем произошло вне пределов владений великого князя (как и Куликовская битва), надо думать, что сведения о движении ордынских войск московский князь сумел получить заблаговременно. Косвенно об этом свидетельствует усиленная охрана границ Московского княжества, с чем и пришлось столкнуться Киприану в июне 1378 года[56]. Видимо, о движении туменов Бегича в Москве стало известно месяца за полтора до битвы. Тогда встреча великого князя со своим духовником должна была состояться в 20-х числах июня — начале июля 1378 г., т. е. примерно в то время, когда Сергий получил полное упреков Послание Киприана. Поездка великого князя в конце июня — начале июля 1378 г. в Троицу означала, возможно, не столько желание посоветоваться с духовным наставником о делах военных, сколько демонстрацию благорасположения к колеблющемуся в делах церковных влиятельному игумену. В результате Сергий так и не внял советам Киприана обличить Дмитрия, арестовавшего митрополита Киприана, и доверительные отношения между духовником и великим князем были сохранены. Во всяком случае, поручительство Сергия за Дионисия Суздальского весной — летом 1379 г. было воспринято Дмитрием Ивановичем с полным доверием.

После бегства Дионисия отношения между духовным сыном и его духовным отцом оказались нарушенными. Не случайно в рассказе об основании Дубенского монастыря в Житии указывается, что Сергий и Дмитрий «основаста церковь», т. е. при закладке обетного храма великий князь присутствовал, это было, видимо, в 1378 г., а когда церковь построили, Сергий один, уже без участия Дмитрия, поставил туда игумена. И при освящении 1 декабря 1379 г. Успенской церкви в новом Дубенском монастыре великого князя, судя по летописи, не было: охлаждение между ним и троицким игуменом продолжалось. Оно длилось несколько лет, и только в 1385 г. прежние отношения были восстановлены.

За 1380—1385 гг. сведений о деятельности Сергия почти нет. Летопись отмечает только, что в конце мая — июне 1381 г. Сергий вместе с митрополитом Киприаном крестил родившегося в семье обладателя Радонежа князя Владимира Андреевича сына Ивана. Однако появившихся на свет в 1379 г. и 1382 г. сыновей великого князя Дмитрия Ивановича (Семена и Андрея) Сергий не крестил[57]. В конце августа 1382 г., когда Москва и Переяславль-Залесский подверглись нападению Тохтамыша, Сергий укрылся в Твери, где пережидал ордынскую грозу бежавший из Москвы митрополит Киприан[58], но не последовал за великим князем, спасавшимся в Костроме.

Крещение в 1381 г. вместе с Киприаном сына Владимира Андреевича и отъезд в следующем году вместе с митрополитом в Тверь показывают, что Сергий по-прежнему держал сторону главы русской церкви, а не великого князя. Дмитрий Донской, примирившийся было с Киприаном, вызвавший его из Киева в Москву в мае 1381 г., уже осенью 1382 г. выслал его обратно[59]. Гнев Дмитрия Ивановича имеет свое объяснение. Взяв Москву 26 августа 1382 г., Тохтамыш через «не много дней», примерно в первой декаде сентября, оставил ее. Киприан же, находившийся в Твери, в Москву все не ехал. Только тогда, когда Дмитрий Донской послал к нему своих бояр, митрополит собрался в дорогу, выехал из Твери 3 октября и 7 был в Москве. Но когда он еще находился в Твери, тверской князь Михаил Александрович, в течение многих лет враждовавший с Дмитрием Московским, отправился в Орду к Тохтамышу, «ища великаго княжениа»[60]. Такой шаг едва ли мог быть предпринят без ведома митрополита. Киприан же, натерпевшийся в 1378 г. от московского князя, не был против того, чтобы владимирский стол занял тверской князь, к тому же родственник великих литовских князей, властвовавших над населением западных епархий Русской митрополии. Задерживаясь в Твери, митрополит, судя по всему, дожидался там возвращения Михаила Александровича от Тохтамыша, что и побудило Дмитрия Ивановича вновь выслать его из Москвы и окончательно порвать с ним всякие отношения.

Естественно, великий князь не мог благоволить людям, близким Киприану. И размолвка Дмитрия Ивановича со своим духовником продолжалась. Лишь в 1385 г. Дмитрий Донской, переживший не только тяжелую драму захвата в 1382 г. Москвы и других русских городов Тохтамышем, но и серьезные неудачи в своей церковной политике (после безуспешных попыток провести своего кандидата на митрополию всея Руси великому князю пришлось иметь дело, по сути, с самозванным главой русской церкви митрополитом Пименом), сумел, наконец, примириться с постоянством Сергия и вновь приблизил его к себе. 29 июня 1385 г. у Дмитрия Донского родился сын Петр, «и крести его Сергии игуменъ, преподобный старець»[61].  [87]

В самом конце 1385 г. Сергий отправился к рязанскому князю Олегу Ивановичу. Это была дипломатическая миссия, положившая начало совершенно новому периоду в московско-рязанских отношениях. С 1382 г., когда Олег нарушил заключенный с Дмитрием Донским договор 1381 г. о союзе против татар и помог Тохтамышу, отношения Москвы с Рязанью резко обострились. Осенью 1382 г. Дмитрий послал свою рать на Рязань и сжег ее; Олег, выждав удобный момент, в свою очередь весной 1385 г. захватил и разграбил отчинный город великого князя Коломну. Но летом 1385 г. тот, «собравъ воя многы», отправил их на Рязань. Поход оказался безуспешным.

В том же 1385 г. разразился конфликт с новгородским владыкой Алексеем из-за назначения в Москве епископом в Пермь Стефана Храпа, что было воспринято новгородцами как попытка отторгнуть от них Пермь; назревала война с Новгородом. В этих обстоятельствах и отправился в декабре 1385 г. Сергий к рязанскому князю Олегу[62]. В жизни троицкого игумена это был единственный случай, когда ему пришлось исполнять светское дипломатическое поручение. Как правило, они давались боярам. Сергий справился со своей миссией вполне успешно. В результате длительных переговоров с Олегом тот «преложи сверЪпьство свое на кротость» и заключил с великим князем «мир вЪчныи». После этого Рязань уже никогда не воевала с Москвой.

Хотя последующие известия о Сергии в источниках редки и лапидарны, на их основании можно судить о продолжавшемся участии его в политических событиях своего времени. В мае 1389 г. он в качестве духовного отца великого князя Дмитрия Ивановича присутствовал при составлении его завещания, внесшего существенные изменения в порядок престолонаследия и раздела между преемниками подвластных московскому великому князю владений. Сергий был и на похоронах Дмитрия Донского[63].

Его он пережил на три года. За это время уже нет фактов участия Сергия в общественной жизни. Епифаний рассказывает о длительной болезни, предчувствии смерти, отказе от игуменства и поставлении вместо себя Никона. Последнее подтверждается одним документом Троице-Сергиева монастыря[64]. В IV Пахомиевской редакции Жития сообщается, что поставление Никона имело место за 6 месяцев до кончины Сергия. Если так, то Никон стал игуменом в марте 1392 г., болезнь же Сергия началась еще раньше. В летописи сохранилось свидетельство о длительном недомогании Сергия, случившемся еще в 1375 году. Он тяжко захворал «в великое говЪние» и поправился только «къ Семенову дни»[65], то есть болел с марта по август. Тот же срок болезни повторился в 1392 году. Только на сей раз болезнь оказалась смертельной, и 25 сентября 1392 г. Сергий скончался. Автор краткого летописного некролога, само помещение которого в историческом памятнике показательно, свидетельствует, что Сергий «всЪми человЪкы любимъ бысть честнаго ради житиа его»[66].

К сожалению, многие черты характера и поведения Сергия, видные его современникам, оказываются скрытыми для людей последующих поколений. Самым крупным итогом деятельности троицкого игумена было создание и развитие нового для русских земель XIV в. типа монастырей — общежительных, которые в своей повседневной жизни менее зависели от подаяний и вкладов и опирались на собственную хозяйственную деятельность. Само введение Сергием общежительства в Троицком монастыре было, как теперь выясняется, делом нелегким и довольно поздним. Сергию понадобилась почти четверть века, чтобы убедиться в органических недостатках особножительного устройства и перейти к иной форме монастырской организации. В следовании общежительным канонам он не был первым даже в Московском княжестве. Начало было положено архимандритом московского Высокопетровского монастыря Иваном, который, по словам летописи, «бысть пръвыи общему житию началникъ на МосквЪ»[67]. Но в отличие от других Сергий твердо и строго следовал в своей обители нормам общежительства, и это в конце концов привело к созданию богатой и процветающей монашеской корпорации.

Иван Грозный, выражая представления своего времени, утверждал, что «велицыи светилницы, Сергие, и Кирил, и Варлам, Димитрей и Пафнотей, и мнози преподобнии в Рустей земли уставили уставы иноческому житию крепостныя»[68]. Введение в монастырях таких «крепких уставов» не было быстрым и повсеместным, как иногда представляется в очерках о Сергии Радонежском, будто бы вызвавшем к жизни громадное число общежительных монастырей. На самом деле Сергий основал кроме Троицкого еще лишь Благовещенский Киржачский монастырь. Но он участвовал в организации основанных великим князем Дмитрием Ивановичем Успенского Дубенского Стромынского и Симонова монастырей, удельным московским князем Владимиром Андреевичем — Высоцкого монастыря близ Серпухова, митрополитом Алексеем — подмосковного Спасо-Андроньева монастыря[69]. Позднейшие предания приписывают Сергию создание Голутвинского монастыря близ Коломны, Борисоглебского  [88] на р. Устье близ Ростова, Георгиевской пустыни в Гороховце[70], однако достоверность этих преданий не подкрепляется более ранними свидетельствами. С именем Сергия косвенно связывается строительство Савво-Сторожевского, Воскресенского Обнорского, Павлово-Обнорского, Спасского Нуромского, Авраамиева Чухломского, Предтеченского Железноборовского, Серпуховско-Боровского и Пешношского монастырей, которые были основаны, по свидетельствам агиографических сочинений XVI в., учениками Сергия. Хотя далеко не все эти сочинения исторически точны, сам факт основания учениками Сергия монастырей нового типа не вызывает сомнений.

В свое время В. О. Ключевский старался увидеть за этим ростом монастырей, возведенных Сергием и его учениками, тягу к хозяйственному освоению новых, преимущественно заволжских, земель и писал о крупном значении монастырской колонизации[71]. Более детальное рассмотрение материалов показало, что монастыри возникали не в глухих, а в уже довольно обжитых местах[72]. Однако не отмеченным до сих пор оказывается факт основания всех этих монастырей в пределах владений князей московской династии. Это территория или собственно Московского княжества (Савво-Сторожевский, Серпуховско-Боровский монастыри), или присоединенные в 60-х годах XIV в. к Москве территории Дмитрова, Галича, а также входившей в состав великого княжества Владимирского Костромы. Налицо, таким образом, стремление закрепить за Москвой окраинные земли с помощью организуемых там монастырей. И в этой связи основанный Сергием Троицкий монастырь приобрел значение центра, где воспитывались будущие руководители монастырского общежития.

Думается, не случайно и преобразования внутри Троицкой обители, и строительство новых монастырей во владениях Калитовичей приходятся на то время, когда Сергий стал духовником московского великого князя. Светская власть поддерживала церковную в ряде ее начинаний, регулировала отношения внутри церкви, стремилась использовать ее в своих интересах. Все это было возможно до известных пределов. В отношениях Сергия с властями предержащими эти пределы обозначаются достаточно четко. Выясняется, что троицкий игумен меньше вмешивался в чисто светские дела, чем ему обычно приписывается. Вместе с тем выявляется и другое: постоянное и твердое отстаивание Сергием целостности церковной организации всех восточнославянских земель, защита единства Русской митрополии. Важно было сохранить такую структуру православия, которая обеспечивала бы известную степень независимости церкви в тех коллизиях, которые возникали между светскими государями, втягивая в свой водоворот христианское население Восточной Европы. Такая позиция Сергия разделялась далеко не всеми русскими церковными иерархами, но и не считаться с нею в XIV в. было нельзя, она делала политику князей по отношению друг к другу и к митрополии более сдержанной и более ответственной.

Редкое сочетание в Сергии Радонежском таких качеств, как знатность происхождения, нестяжательство, исполнение им самим самой черной работы, привлекали к нему людей из разных слоев тогдашнего общества. Но строгое следование его своим принципам, сплачивая вокруг него одних, отталкивало других. Поэтому восприятие его современниками было, видимо, различным. У Сергия были сложные отношения с великим князем Дмитрием Ивановичем, с кандидатом в русские митрополиты Михаилом-Митяем, наверное, с суздальским епископом Дионисием, со многими монахами Троицкого монастыря. Видимо, поэтому написание Жития и причтение Сергия к лику святых произошло спустя несколько десятилетий после его смерти. И по мере того, как рос и ширился Троицкий монастырь, крепла и слава его основателя.

 

 

Назад к списку